Лев ЛОСЕВ

 

ПАТРИАРХ ТЕАТРА

 

    Включаю магнитофон, слушаю голос Завадского... Знаменитые беседы Юрия Александровича с труппой. Он размышлял, убеждал, возмущался, мечтал; пытался предугадать, как театр будет развиваться и что ему грозит. Строил театр будущего. Театр, где царит единство индивидуальностей.

   — Актер должен быть личностью, он должен быть интересен в любом обществе. Нельзя допустить, чтобы современный артист стал, как говорили в старину, Актер Актерычем, человеком, который говорит чужие слова не своим голосом...

   — Наши актеры забурели. Ежедневный тренаж обязателен. Иначе актеры Запада, где огромна конкуренция, нас в профессиональном отношении превзойдут. Мы много об этом говорим. Но если спортсмен прочтет книгу о тяжелой атлетике, то он не станет от этого сильнее. Нужны ежедневные занятия. Если вы хотите чего-нибудь в жизни добиться, вам необходимо от чего-то отказаться. Я хочу сохранить здоровье, я сижу на диете...

   Возможно, в результате этих бесед и родилась главная, итоговая идея его жизни — создание театра-лаборатории. Театра, где день начинается с профессиональных занятий, которые обязательны для всех. В эти часы активно работают кабинеты-лаборатории:

кабинет внутренней техники актера,

кабинет драматургии,

кабинет сценической речи,

кабинет музыки и сценического движения.

   Возглавляют каждый кабинет профессиональный педагог и ведущий актер. После просмотра спектакля каждый кабинет дает рекомендации актерам. В этой работе участвуют психологи, социологи, врачи. Таким образом, театру на помощь приходит наука.

   На каждом спектакле присутствует член Художественного совета — «хозяин спектакля». Он встречает зрителей, в антракте беседует с ними, по окончании спектакля интересуется их мнением. Зрители оставляют свои впечатления в специальном журнале.

   При театре постоянно действует рабочий филиал. Его спектакли создаются непосредственно на сценах рабочих клубов. Премьера посвящается рабочим, которым принадлежит клуб. В фойе филиала обязательно выставка, перед спектаклем — слово о театре, после окончания — обсуждение.

   Человек увлекающийся, Завадский в своих планах шел далеко, очень далеко. В саду «Аквариум», полагал он, должен быть построен маленький телецентр, откуда спектакли театра должны транслироваться на всю страну. Находились весьма серьезные люди, которые утверждали, что это вполне реально. Со словами «это замечательно», они уходили, а Юрий Александрович укоризненно смотрел в сторону своей дирекции, полагая, что все зависит от нее.

   Программа Завадского предусматривала перестройку всей работы театра. Именно слово «перестройка» употреблялось им уже в то время.

   В одном из обращений к коллективу он писал: «Мое решение поднять всю творческую работу на новый более высокий уровень, возникшее сегодня, имеет очень давнюю историю. Если угодно, эта мысль не оставляла меня всю жизнь. В моих планах подъема нашего театра лежит намерение превратить его в лучшем смысле этого слова, верном смысле этого слова — в лабораторию искусства».

   Основополагающим документом программы должен был стать внутренний устав театра — свод основных творческих и этических норм. Такой Устав был создан и принят на собрании труппы. В нем предусматривались высокие требования к актерам и руководителям театра. Люди, нарушающие этот устав, решением Художественного совета должны будут покинуть театр.

  В случае неподчинения этому решению, актер лишается права на тарификацию и на получение новых ролей.

   Вся программа Завадского была хорошо продумана и для молодого, студийного коллектива действительно могла дать перспективу развития на многие годы. В театре же, который отметил свое пятидесятилетие, где многими годами жизни были выработаны свои «законы», предложения художественного лидера при молчаливом согласии всех, по существу, не были приняты.

   Это не могло не отразиться и на отношении художественного руководителя с директором, которые к тому же никогда не были простыми. В моем дневнике сохранилась такая запись: «17 мая 1973 год. Состоялся разговор с Ю. А. Вошел стремительно, поздоровался:

   — Поверьте, мне очень тяжело, но моя идея театра-лабо

ратории не находит решения. Я попадаю в скверное положение

болтливого человека. А поскольку я не мыслю осуществление

своей идеи без активной помощи административного руководст

ва, то нам, очевидно, надо подумать, сможем ли мы в дальнейшем

работать вместе.

И со словами «извините, извините» вышел.

   Театр о такого рода событиях узнает мгновенно. Кто-то бросился к Юрию Александровичу на квартиру с желанием разубедить его. Кто-то предлагал директору свою помощь в виде делегации, которая должна была пойти на «самый верх». Р. Я. Плятт на вопрос начальника Управления культуры: «Что произошло?» — ответил: «Я — лосевец. Старик не прав».

   Театр замер. Отношения же главного режиссера и директора в эти дни были предельно любезны и корректны. А через несколько дней:

   — Ко мне приходили актеры, просили, чтобы Вы остались,

они утверждают, что Вы добрый человек. Я с ними согласен, но

понимаете, только доброты мало, нужна воля... Во всяком слу

чае, я Вас прошу, давайте работать вместе.

   Идея Юрия Александровича о создании театра-лаборатории, несмотря на все наши общие в дальнейшем усилия, в жизнь претворена не была...

  Мне не довелось наблюдать, как Завадский работал в иные времена, когда он создавал свои лучшие спектакли — «Маскарад», например, или «Виндзоры». Но последние годы его манера работать была отличной от той, которую мне довелось наблюдать у Берсенева, Бирман, Эфроса.

   Он сочинял спектакли дома. Сидел на своем уютном диване, перед ним — низкий журнальный стол, на нем слева — телефон, справа — блокноты и карандаши. Рисуя бессознательно замысловатые узоры, он размышлял; работало его воображение, рождалось решение спектакля. Он звонил в театр:

   — Как вы думаете, можно ставить «Гамлета» следующим

образом. Представьте себе перед началом спектакля распахи

ваются все двери партера и в зал вваливается ватага веселых

молодых людей, одетых в костюмы, представляющие собой неч

то среднее между костюмами современными и тем, что носила мо

лодежь средневековья. Эти люди со смехом и песнями устремля

ются на сцену. Оказывается это актеры. Среди них и Гамлет, и

Офелия. Они же разыгрывают сцену «Мышеловки». Как вы ду

маете, это будет интересно?

И  не выслушав толком ответа:

  — Хорошо, хорошо, созвонимся.

Когда театр решил ставить «Живой труп»:

   — Сегодня эту пьесу надо ставить как-то иначе. Я пред

ставляю совершенно пустую сцену. В центре стоит стул, на кото

ром сидит Федя Протасов. Он задумался. А где-то далеко-дале

ко поют цыгане. Так я вижу начало спектакля.

Запомнились такие соображения:

   — Когда я ставлю классику, я читаю все произведения этого автора, все подряд. Я невольно насыщаюсь его особенностями, его манерой. Напитавшись, я почти бессознательно передаю в спектакль его мир.

   — Островского сегодня следует ставить темпераментнее, воспаленнее, ближе к Достоевскому.

   Думается, мысли, соображения Юрия Александровича должны быть интересны для людей, которые серьезно занимаются театром.

   — Театр — это единство индивидуальностей.

   — Вторые составы не должны разрушать театр.

   — Объяснять особенно трудно людям, которые считают, что они все знают.

   — Вам не должно быть безразлично, в каком театре вы работаете.

   — Когда актер подыгрывает зрителю, он тут же его и теряет.

   Когда дирекция предложила убрать из театра артиста, который своим поведением компрометировал театр, Юрий Александрович высказал мысль, которую он вынашивал, казалось, всю жизнь: «Чем талантливей актер, тем сложнее характер. Нам надо научиться работать со сложными людьми. Можно набрать множество хороших людей, но театра не получится».

   Мы по-русски разговариваем плохо. Спотыкаемся, ударения делаем не там, где следует, словарный запас — ничтожен. Юрий Александрович был красноречив. У него была изысканная манера изъясняться, он следил за речью других:

   — Лев Федорович, почему вы произносите слово «юность»

так, как будто в этом слове два «Н». В нем только одна бук

ва «Н».

   «Образцовому городу — образцовый театр». В такой формулировке этот девиз его коробил. Он предлагал свой вариант — «Безупречному городу — безупречный театр». «Леонид Зорин — пленительно талантлив»,— говорил он. «Будьте любезны»,— обращался он к нам, когда сердился. Вот так — «будьте любезны»...

   Ю. А. (так называли его в театре) были свойственны непосредственность и простодушие, казалось бы, не вязавшиеся с его возрастом и положением.

   Актер Георгий Слабиняк, много лет бывший секретарем партийной организации театра, рассказывал, как всякий раз Ю. А. нервничал при выборах его в партийное бюро, ожидая результатов тайного голосования. После собрания он, волнуясь, ходил по внутритеатральному дворику, поглядывая на окна партийного бюро, где в это время шел подсчет голосов, и время от времени спрашивал:

— Жора, ну что там?

  Слабиняк, когда подсчет голосов «за» и «против» заканчивался, отвечал:

— Ю. А. Двенадцать.

— Что?

— Двенадцать против.

— Жора, скажи им, я больше в театр не приду...

   На следующий день домой к Юрию Александровичу отправлялась солидная делегация и после продолжительной беседы в театре вновь воцарялся мир.

   Актеры наши и сегодня любят рассказывать, как Юрий Александрович сдавал экзамены в Университете марксизма-ленинизма (была такая форма политической учебы в 50-е годы, обязательная для всех творческих работников).

   Ю. А. величественно входил в аудиторию, брал билет со стола экзаменатора. Прочитав вслух первый вопрос, объявлял: «Эту тему я знаю. Что касается второго вопроса, то тут кое-что мне не ясно. Прошу это мне разъяснить». Несколько обескураженный педагог разъяснял это «кое-что». Юрий Александрович благодарил его. И так же величественно покидал аудиторию.

   Человек спокойный, собранный Юрий Александрович от глупости и пошлости взрывался мгновенно:

   — Нет, вы можете себе представить что-нибудь подобное?!

Сегодня меня товарищи из профсоюза попросили встретиться с

артистами народных театров. Я пришел и ничего не мог понять,

по фойе расхаживало множество людей, по манере и внешности

чем-то очень похожих друг на друга. А перед началом моей

беседы мне объяснили, что это проходит конференция само

деятельных артистов, исполнителей ролей Ленина. Представьте

себе, все лысые, все картавые, и все закладывают руки за лац

каны пиджаков. Это чудовищно!

   В те сложные семидесятые годы гражданская позиция людей такого ранга, как Завадский, была особенно важна. В эти годы Юрий Александрович, как это ни выглядит странно, находился в состоянии атакующего. Авторитет его к тому времени был велик, конфликтов все чины с людьми такого рода избегали.

   Он звонил утром: «Надо действовать». И мы шли к министру «пробивать» пьесу «Царская охота», которая, сейчас и понять-то невозможно почему, была к постановке не рекомендована. Он доказывал, убеждал, возмущался, когда же доводы не действовали,— Юрий Александрович подчас прибегал и к крайним мерам: говорил, что это, очевидно, его последняя постановка, неужели в этом ему откажут? Не действовало. Тогда на глазах появлялись слезы. Тут уж... «Что Вы, что Вы, Юрий Александрович! Как можно! Разумеется, конечно, конечно».

   Свое доброе имя Ю. А. Завадский свято берег. Когда звонили из высокого учреждения и просили выступить в прессе по поводу «отщепенца» Солженицына, Юрий Александрович просил дать ему возможность подумать и позвонить завтра. А завтра к телефону не подходил, сославшись на нездоровье.

   В 1970 году страна готовилась отметить 100 лет со дня рождения Ленина. В райкоме партии, куда нас с Юрием Александровичем пригласили, секретарь райкома рассказывал, как район будет отмечать этот праздник, как будет украшен, где и сколько портретов Ленина будут выставлены. Все это Юрий Александрович слушал, по обыкновению рисуя что-то, а потом, не отрываясь от блокнота, как бы размышляя, сказал:

   — Вот если бы можно было воспользоваться недозволенным приемом и посмотреть глазами Владимира Ильича на его юбилей, я думаю, он был бы недоволен. Для того, чтобы был настоящий праздник, мало развесить портреты во всех углах и украсить все площади плакатами и флагами одного цвета. Праздник — это нечто более высокое и значительное.

   Юрий Александрович был, очевидно, последним из Великих, кто проповедовал идею «театра-храма». Театра, где нельзя жить суетно, скандалить, бражничать — по поводу и без такового. Где не принято разгуливать среди зрителей за десять минут до выхода на сцену и водить приятелей за кулисы. Куда нельзя прибегать за пять минут до начала спектакля и превращать гримерную в пивную после его конца. Театра, где не винят всех и вся в том, что тебе не дают ролей и не прибавляют зарплату; где говорят друг другу «Вы» и обращаются к сотрудникам по имени, отчеству; где не ходят по сцене в сапогах и пальто, а шапку при входе снимают...

Как-то Товстоногов сказал, что хорош театр или плох — зависит от законов, по которым этот театр живет. Судя по всему, законы «театра-храма» устарели, и на смену им приходят иные законы. И творят эти законы иные люди: громкие, стремительные, делающие кряду сразу несколько дел, люди без галстуков, по-лопахински шумные, так или иначе вырубающие «вишневый сад» старого театра, чтобы на его месте построить новый театр. Видимо, это неизбежно. Какой он будет, этот новый театр? Кто знает?

   Снятся актерские сны... Опаздываю на выход... Пробираюсь на сцену, путаясь в кулисах... Забываю текст... выхватываю пьесу у помощника режиссера... пытаюсь отыскать свои реплики...

   Снится Юрий Александрович Завадский. Он стремительно взбегает по широкой лестнице красивого здания. Мы, его дирекция, следуем за ним, пытаемся не отставать. Почему-то смеемся. Он все выше, выше... А мы отстаем, отстаем...